Ванька Викентий Викентьевич Вересаев Рассказы …Иван держался деревенским обломом, совершенно не понимавшим всех тонкостей почтительности и подчинения; он и шапку снимал перед мастером, и не садился при нем, а все-таки во всей его манере держаться сквозило глубокое и несокрушимое чувство своего достоинства… Викентий Вересаев Ванька Рассказ приятеля Года три назад я работал монтером на одном большом петербургском железоделательном заводе. Как-то вечером, в воскресенье, я возвращался домой с Васильевского острова. Дело было в июне. Поезд пригородной дороги, пыхтя, мчался по тракту вдоль Невы; империал был густо засажен народом; шел громкий, пьяный говор. – А что, дяденька, в Александровское село доеду я на этой машине? – обратился ко мне мой сосед, толстогубый парень с крепким, загорелым лицом. Он был в пеньковых лаптях и светло-сером зипуне, на голове сидела громадная облезлая меховая шапка. Серою деревнею так от него и несло. Несло, впрочем, и водочкою. – Доедешь, – ответил я. – А тебе на которо место? – спросил его сосед по другую сторону, старик сапожник. – Значит… в Александровское село! – Я понимаю, что в Александровское… Место-то которое? Какая улица? – Не знаю я… – Эх ты тетка Матрена!.. Давно ли в Питере? – В Питере-то? – Да, в Питере-то! – Нонче утром приехал… Значит, в селе Александровском земляк у меня, у него я пристал. А сейчас к дяде ездил на шашнадцатую линию, – у господ кучеряет… Винца, значит, выпили с ним… – Как же ты теперь домой попадешь, дурья ты голова? Нужно знать, какая улица – раз, как номер дому – два! – поучающе произнес старик. – Он думал, тут деревня ему, – отозвался из-за спины скамейки фабричный парень. Спросил: «Где тут, братцы, Иван Потапыч живет?» – а ему всякий: «Вон-он!..» Нет, подожди, – эка ты, брат, какой! – Должен был адрес спросить! – поучал старик. – Вер-рно! – с удовольствием согласился парень в шапке и тряхнул головой. – Вот теперь и ищи земляка своего! – Ты какой губернии-то? «Скопской»? – быстро спросил фабричный. – Скопской. – Ну, во-от!.. Скопской, – сразу видно! Кругом засмеялись. На парня сыпались насмешки. Он потряхивал головой, затягивался цигаркою, самостоятельно сплевывал и с большим удовольствием повторял: «Верно!.. Правильно!..» – Вот тебе село Александровское, приехали. Слезай, ищи земляка! Парень торопливо встал и спустился вниз. Слегка пошатываясь, он быстро пошел посреди улицы, потряхивая головою и мягко ступая по мостовой пеньковыми лаптями. На перекрестке неподвижно стоял городовой. Парень снял перед ним шапку, с достоинством тряхнул волосами, надел шапку и гордо зашагал дальше. Вскоре он исчез в сумраке белой ночи… Дня через два мне дали на заводе нового подручного. Я тогда работал на линии. Передо мною предстал мешковатый парень, в огромных сапожищах и меховой шапке. Это был мой сосед по конке. Он проработал у меня с неделю. Смех было иметь с ним дело, а иногда прямо невмоготу. – Иван, подай лестницу! Иван, глазеющий на мою работу, начинает медленно шевелиться. – Лестницу?… Ка-акую? – Да давай скорей лестницу, че-ерт!! «Какую»!.. Иван не торопясь берет лестницу и, ворча, начинает ее прилаживать к стене. – Сам черт! На-ка!.. Чего орешь? В нем совсем не было заметно той предупредительной готовности принимать насмешки и ругательства, какую он проявил тогда на конке. Напротив, весь он был пропитан каким-то милым, непоколебимым чувством собственного достоинства, которое совершенно обезоруживало меня. Пошлешь его на станцию: – Сбегай, принеси дюжину патронов, да поскорей, пожалуйста! Иван тяжело пробежит десяток шагов и идет дальше, солидно и убийственно медленно шагая своими сапожищами. Ждешь, ждешь его. Через полчаса является, словно с прогулки. – Где ты пропадал? – Где? А ты куда посылал? – Чертова ты перечница! Пять минут сбегать, а ты полчаса ползешь!.. Квашня! – Чего орешь-то! – хладнокровно возражает он. Присели мы с ним как-то покурить. – Ты бы, Иван, должен бы меня побольше уважать, – сказал я. – Ведь я над тобою выше стою. – Черта ли мне тебя уважать!.. На-ка! – изумился Иван. И он с любопытством оглядел меня своими круглыми глазами, словно выискивал, – за что же это, собственно, я претендую на его «уважение»? Необычно было с ним беседовать, – совсем с другой планеты спустился человек. «Жена моя из Подгорья к нам приведена…» Словно о корове рассказывает. Или сообщает, что отец письмо прислал, велит к Ильину дню выслать пять рублей, а то отдерет розгами. Это двадцатилетнего-то мужика… И обо всем рассказывает так, как будто иначе и не может быть. Через неделю его взяли на станцию. Однажды мой всегдашний подручный загулял, и мне снова дали на день Ивана. Опять явился он в своих сапожищах, медленный и солидный, при взгляде на которого сердце начинает нетерпеливо кипеть. – Ну ты, дубовая голова, подбери губы! Давай тали заправлять! Живо! Иван молча нагнулся, взял веревку и стал поспешно продевать ее в блоки. Продевает и все молчит. Я покосился на него: что это с ним? – Ты что же не ругаешься? – сконфуженно спросил я. – Обругали тебя, ты должен ответить. Иван молчал. – Что же ты молчишь? Он исподлобья взглянул на меня и вдруг самодовольно ухмыльнулся. – Нешто я не понимаю? Небось ты мне старшой! Я против тебя не могу слов говорить! И весь день был со мною смирен и испуганно почтителен. Как-то поздно вечером я зашел на нашу электрическую станцию. Помощник машиниста возился около паровой машины; дежурный у доски, повернувшись к доске спиною, читал «Петербургский листок». Иван неподвижно стоял у стены и пялил сонные глаза на ярко освещенные циферблаты вольтметров и амперметров. Следом за мною вошел наш мастер. Засунув руки в карманы кожаной куртки, с папироской в зубах, он остановился, посвистывая, в дверях. На лицах присутствующих мелькнула мимолетная улыбка, все насторожились. Вдруг лицо мастера налилось кровью, глаза свирепо выкатились. – Ванька, где мятла?! – гаркнул он. Иван вздрогнул и быстро отделился от стены. – Мятла… Мятла… – растерянно повторил он своим псковским говором. Он схватил стоявшую в углу метлу и стал быстро мести дощатый пол. – Я на тебя негодяй, десять рублей штрафу запишу! – орал мастер, топая ногами как сумасшедший. – Ты для чего тут приставлен, дубина стоеросовая?… Это что? Это что? И он указывал рукою на окурок, валявшийся около решетки динамо-машины. – Поднять!.. Что за беспорядок?! Я в изумлении смотрел. Что это тут за салонный паркет, на котором и окурку нельзя валяться? Кругом посмеивались. Оказалось, дело было просто. Иван и на станции держался тем же деревенским обломом, совершенно не понимавшим всех тонкостей почтительности и подчинения; он и шапку снимал перед мастером, и не садился при нем, а все-таки во всей его манере держаться сквозило глубокое и несокрушимое чувство своего достоинства; смешно станет – захохочет и скажет, отчего ему смешно; обругают – огрызнется. Мастер взялся за его муштровку. Иван обратился для него в предмет забавы. Как только он замечал, что Иван стоит без дела, так сейчас же делал свирепое лицо и орал громовым голосом: – Ванька, где мятла?! Запуганный, сбитый с толку, Иван беспомощно и очумело метался теперь под тучею непрерывных начальственных окриков мастера. Пол электрической станции действительно превратился по своей чистоте чуть не в салонный паркет, но все-таки на нем всегда можно было найти соломинку, спичку или обрывок проволоки, из-за которых снова поднималась история. Однажды, когда мастер в моем присутствии заорал на Ивана, я не выдержал. – Простите, господин мастер, вы просто издеваетесь над человеком! – резко сказал я. – Если вы взыскиваете с метельщика за каждый окурок, так потрудились бы запретить тут курить… – Что такое? В чем дело? – невинно и озабоченно спросил мастер, близко подходя ко мне. – В том дело, что этот парень сюда не в шуты нанят, а вы из него потеху делаете для себя. Что ему, все время без перерыву пол мести, что ли? – А это до вас касается? – с ядовитою почтительностью ответил мастер. – Ты что ж стоишь, негодяй?! – злобно крикнул он на остановившегося Ивана. – Это что?! Видишь, сор! Чтоб сейчас же чисто было! Иван испуганно бросился мести. Своим вмешательством я только повредил ему. Мастер, недолюбливавший меня, еще свирепее набросился на Ивана, и что против него можно было сделать? Мастер следит за чистотою станции, – это его право и обязанность. Иван весь был теперь олицетворением какого-то очумелого испуга и обратился во всеобщее посмешище даже для своих же товарищей чернорабочих. Ночью, когда он спал (спал он всегда как мертвец), какой-нибудь шутник подкрадывался к нему и во все горло гаркал в ухо: – Ванька, где мятла?! Иван вскакивал, как от пружинки. – Мятла… мятла… – испуганно повторял он сквозь сон и начинал метаться по комнате, отыскивая метлу. Дружный хохот приводил его в себя. Вскоре я уехал из Петербурга в Луганск. Года два я работал на южных заводах, потом воротился в Питер. Опять тот же завод на тракте, мастерские, разбросанные по широкому двору, приглядевшаяся электрическая станция. Однажды вечером, сдав дежурство, я вышел из станции. Пошабашившие рабочие, с черными, маслянистыми лицами, в ожидании гудка толпились у выходных ворот. Сторожа в кожаных картузах неподвижно стояли у барьеров. Я присоединился к толпе. Была метель; широкий заводской двор белел ярко-голубым светом электрических фонарей; от станции неслось равномерное пыхтение, клубы пара, словно громадные, растрепанные белые птицы, метались под ветром по двору и проносились влево, за ярко освещенную механическую мастерскую. Толпа прибывала. Старики стояли, устало сгорбившись, молодые нетерпеливо переминались и стучали ногою об ногу. – Что ж гудка нету? Охрип, что ли? – сердито сказал стоявший передо мною слесарь, ежась и пряча руки в рукава. – Чего прешь вперед? – ворчали сзади. – Видишь, люди стоят. – Э, дура, боишься, каша дома перепреет? – Нет, ребята, у него Манька нынче заждалась! – Народу-то сколько, ба-атюшки! И кто их столько нарожал, чертей? – изумлялся кто-то. В порывах метели носились и обрывались сальные шутки, ругательства. Нетерпение росло, увеличивавшаяся толпа напирала сзади, и свободный круг перед воротами суживался. Отметчики ругались и осаживали народ назад. К калитке прошел мастер литейной мастерской, толстый, с поднятым меховым воротником. – Сторонись, ребята, начальство идет! – с ироническою почтительностью скомандовал кто-то. – Брюхатое! – прибавил голос из толпы. – Как бы, ребята, в калитке не застрял… Сторож, раскрой ворота! Мастер не оборачивался и прятал голову в воротник, чувствуя на себе враждебное внимание принужденной ждать толпы. Рядом со мною стоял токарь, лет сорока пяти, с черно-седою бородкою. Он сонно моргал глазами, и его худощавое лицо казалось при электрическом свете мертвенным; лицо было умное и хорошее, но глаза смотрели вяло, с глухим, глубоким равнодушием ко всему. – Больно уж ты что-то уморился! – сказал я. – С полночи работаю, – коротко ответил он. – Что так? – Прогулял два дня. Четыре рубля штрафу да четыре заработку – восемь целковых… Нужно наверстывать… До полночи посплю, а там опять пойду ось точить. – Все работать… Когда же жить? Он устало махнул рукою. – Наша жизнь уж пропита! – Три дня этак проработаешь – опять запьешь. – Понятное дело… За станцией, дрожа и покрывая свист метели, оглушительно загудел гудок. Толпа колыхнулась и устремилась к барьерам. Ворота распахнулись. Теснясь и спеша, рабочие пятью узкими потоками двигались между барьерами к воротам. У конца барьеров сторожа обыскивали выходящих, быстро проводя у каждого рукою спереди и сзади. Мы с соседом втиснулись в барьер и продвинулись к выходу. Перед нами плотный и неуклюжий сторож тщательно и не торопясь ощупывал высокого рабочего. – Да ты скоро? – сердито крикнул токарь. – Полчаса ждать тебя тут! Вшей, что ли, ты ищешь у него? – Поговори у меня! – хладнокровно произнес сторож. Он пропустил обысканного рабочего. – Что стали? – крикнули сзади, напирая. – Ну, дедо, держись!.. Дави, ребята! – Черти! Кишки выдавили!.. Толпа стремительно наперла сзади и вытолкнула стоявшего впереди токаря, так что он проскочил мимо сторожа. Сторож повернулся быстро и неуклюже, как медведь, поймал токаря за рукав, а другою рукою сорвал с него шапку и отбросил ее далеко в снег. У токаря блеснули глаза. – Ах ты негодяй! – крикнул он. – А если я с тебя шапку сорву?! – Знай порядок! Куда прешь? – грубо ответил сторож. – Ступай подыми шапку! – яростно крикнул токарь, наступая на него. Толпа грозно зароптала. – А в контору хочешь? – выразительно спросил сторож. – Вот тебе контора! Токарь сорвал со сторожа картуз с бляхою и швырнул его навстречу метели. Сторожа схватили токаря. – Веди его в контору! – Погодите, любезные, мы все в контору пойдем! – сказал я. – Мы там справимся, смеете ли вы с нас шапки срывать. Старшего отметчика в проходной конторе не было: он как раз ушел за чем-то. Мы остановились в ожидании. его у входа. Сторож стоял и крепко держал токаря за рукав. – Не держи меня, я сам не уйду! – бешено крикнул токарь, вырывая руку. – Ты у меня поговори! – пригрозил сторож и схватил его снова. Сторож был теперь без шапки. Я вгляделся в него: крупные губы, странно знакомое лицо под волосами в скобку… – Ванька, да это ты?! – с удивлением воскликнул я. – Вот те и Ванька! – грубо ответил сторож. Наши показания не повели ни к, чему. Токаря уволили с завода, а сторож остался. Массивный и неуклюжий, он стоит у ворот, застыв в тупом величии. Этакого грубого скота я еще не встречал. Думаю, недолго до того, что как-нибудь в укромном месте его изобьют до полусмерти. – Да, вот те и Ванька!..